Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]

Та благодарно кивнула и сразу же поднесла пирог ко рту, но откусить помешал тракторист.

— Еще, еще читай…

— Да-да, — поддержали другие, а небритый заметил — Угодила нашей стряпухе.

Девушка сняла мокрую косынку, встряхнула головой, и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Так — с косынкой в одной руке, с куском пирога в другой — она продолжала читать стихи. Отодвинулся куда-то и затих надоедливый шорох дождя.

— Еще! Еще читай, девушка!

— Да цыц вы! — вмешалась повариха. — Дайте человеку поесть. — Она отобрала у девушки косынку и стала сушить ее над костром.

Девушка через силу жевала пирог. Глаза у нее слипались.

— Слушай ты, давай я тебя поспать устрою. Да не упирайся, я ж тебе в батьки гожусь. — Агент отпер фургон и помог девушке забраться на мягкие тюки. Она мгновенно уснула, скорчившись и сунув голову под мышку, как котенок. Агент хотел было запереть замок, но передумал — махнул рукой и вернулся к костру.

Дождь поредел. Горько запахло бурьяном, где-то над Иртышом под рваным краем тучи блеснула утренняя звезда.

Повариха рассматривала у огня свои руки.

— И правда, окуньком попахивают. Ишь ты, все подметила,

— Талант, — раздумчиво сказал агент. Шофер легонько толкнул его под бок.

— За штуку полотна боялся. Эх, Василь Семёныч… Агент смущенно промолчал.

На рассвете дождь прекратился совсем. Солнце вскарабкалось на дальний курган и отразилось в притихшей речушке.

Тракторист, вспенивая воду гусеницами, осторожно провел машину бродом. Следом прошла полуторка.

— Поедем к нам в «Авангард», — сказал вдруг шофер девушке. Он стоял высокий, ладный, в небрежно брошенной на плечи кожанке и в сдвинутой набекрень фуражке с капустой.

— Нет, к нам в «Зарю»! — крикнула с прицепа повариха.

За ручьем широкий степной проселок ложился до горизонта, а слева, убегая в травы, вилась узенькая тропка.

— Куда она ведет? — спросила девушка, поправляя заплечный мешок.

— Туда не ходи, — поспешно остерег агент. — Там совхоз вовсе новый. У них и палаток-то не вдоволь, а про снабжение и говорить не приходится.

Девушка уже ступила на тропку и шла по пояс в сверкающей траве. Вот легко присела, сорвала какой-то цветок и помахала им на прощанье.

Запыленные вагоны лязгнули буферами, нетерпеливо подталкивая друг друга, словно не хотели останавливаться на пустынном разъезде; паровоз отфыркнулся и, вздыхая, уволок состав дальше в предрассветную муть. На разъезде остались Павел и его выгруженный из багажного вагона велосипед. Велосипед лежал между путями. Одно его колесо медленно вертелось.

Подошел дядька с фонарем в руке.

— Здорово, парень.

— Здравствуйте.

— Слушай… Знаешь что, зайдем ко мне. Чаю выпьем.

— Спасибо…

— Поставь велосипед к столбу. Здесь до вечера ни один поезд не остановится, разве что кондуктор сбросит газету. А так — не с кем словом перекинуться, пока уборочная не начнется.

— А скоро она начнется?

— А вот как студенты понаедут. Может, завтра, а может, через неделю. Тогда весело будет, эшелоны пойдут с элеватора.

От главного железнодорожного пути за одиноко торчащим семафором широкой дугой отходила в степь ветка, ее рельсы поблескивали, упираясь в светлеющий горизонт. На краю песчаного откоса стоял вагон без колес, из трубы тянулся дымок. Пахло мазутом и варевом.

— Я здесь и начальник, и стрелочник, и обходчик, — сказал дядька. — А ты кто?

— Я?.. Я работать сюда приехал. Дядька огляделся.

— Машины из совхоза к поезду не прислали, стало быть, тебе на элеватор. Больше здесь некуда. Ну, это недалеко, успеешь. Заходи.

— А до совхоза?

— А вот — прямо по солнышку сто километров. Ну, чего встал? Чай выкипит.

В вагоне над столом, застланным газетой, висел телефонный аппарат, в углу виднелись кирки, лопаты; в котелке на железной печурке булькала вода. Хозяин достал угощенье: сало, копченую рыбу, наполнил кипятком две большие кружки. Павел вынул из рюкзака полбатона, яблоко и три конфеты.

— Ты лучше новости выкладывай: как там жизнь в городах? — спросил хозяин. — Студент небось? Насмотрелся я тут на вашего брата. Все же попадаются еще безобразники—пьянствуют, обижают девчонок. Да и те тоже хороши… — Он сдвинул в сторону батон и постучал пальцем по расстеленной газете. — Читай, утащила с фабрики чулки. Ее бы за решетку, ежели по закону. Да не та мода пошла. Комсомольцы говорят: молодая, исправится. И что ты думаешь? Отстояли. Что до меня, так я бы… Ты куда?

— Ладно, я пойду.

— Да ты что? Погости.

— Спасибо, идти надо.

— Да куда ты? Продукты хоть свои забери…

Они вышли из вагона. Степь дымилась туманом. Вставало солнце, огромное, тусклое. Оно еще не слепило глаза.

— Эта ветка ведет на элеватор. Так и шпарь, вдоль нее двенадцать километров.

Павел взял велосипед и повел его вниз с откоса.

— Эй, куда тебя понесло на совхоз? Пропадешь на жаре!

Павел не обернулся. Он уже ехал по пыльной дороге. Солнце било ему прямо в лицо.

…Человеку сам черт не брат, пока человек в ладу с техникой. Вот — термос. Вытащил его из мешка и пей в раскаленной степи холодную воду, которая была налита еще вчера на какой-то станции и не согрелась на тридцатиградусной жаре. Или — велосипед. Крутится там шестеренка, крутятся шарики в подшипниках, крутятся колеса. По сторонам плывет бурый ковыль, а навстречу — дорога и ветер; дорога ведет к людям, а ветер освежает, слизывает капельки пота со лба. «Пропадешь на жаре…» Как же! Люди вон за десять часов дошпаривают до Америки, а тут какая-то сотня километров! Смешно!..

Нет, не смешно, потому что в термосе всего два стакана воды, а ближайшая речка… Да есть ли она еще в этих местах? Вокруг ни кустика, ни деревца, лишь вдали торчит лысая макушка одинокого кургана. А велосипед — уже не техника, если нет запасной камеры или, на худой конец, резинового клея.

Ни того, ни другого у Павла не было. И после того как прохудилась камера, ему, в ожидании попутной машины, только и осталось, что спрятаться от солнца под велосипедом, который он положил поперек придорожной канавы и накрыл кожанкой.

Зной перекатывался вместе с волнами ковыля, дорога курилась серой поземкой; ее гнал горячий ветер. Пыль лезла в сапоги, за ворот рубахи, скрипела на зубах. Павел глотнул из термоса, прополоскал рот; очень хотелось проглотить эту воду, но он пересилил себя и выплюнул ее. От непривычно долгой езды на велосипеде ломило спину, колени, в ушах стоял звон, похожий на помехи в радиоприемнике, — то ли это ныла мошкара в воздухе, то ли где-то далеко работал мотор, кто его знает! Мысли ворочались неохотно, Павел уснул…

Проснулся он от озноба и еще от чего-то. Было темно, как не бывает даже в степи. Он догадался. Стянул с рамы велосипеда кожанку и сразу увидел звезды. Крупные и яркие, они висели низко, из-за кургана высовывался рог месяца. И будто от него качались в степи лучи белого света; в холодном ночном воздухе отчетливо слышался стрекот мотора. Павел, поеживаясь, влез в кожанку, подтянул молнию до подбородка, взвалил на плечи велосипед и пошел без дороги прямо на свет.

Ветер дул в правое ухо, леденил щеку. Сейчас, не как днем, он пробирал до костей, однако идти по высокой траве было трудно, и Павел быстро согрелся. Степь опускалась в пологую балку, лучи фар скрылись, а звезды над головой, наоборот, загорелись ярче. Шум мотора слышался явственно, но по временам он обрывался, словно умолкал голос друга, и на степь наваливалась тишина. Тогда Павел садился на землю и отдыхал. Так повторялось много раз; одну балку сменяла другая, свет исчезал и вновь появлялся, но никак не хотел приблизиться. Казалось, ни ночи, ни этому утомительному пути не будет конца. Во рту стало сухо и вязко, велосипед давил на плечо неимоверной тяжестью; хотелось отбросить его, лечь в траву, вытянуться и уснуть. Но как только раздавался шум мотора, Павел, скрипя зубами, вставал, облизывал запекшиеся губы и, покачиваясь, брел на звук. Однажды, когда он выбрался из очередной балки, трава перестала бить по коленям; теперь ока была короткой, жёсткой и хрустела под ногами. «Стерня!» — сообразил Павел.

Комбайн чернел неподвижной массои> Впереди, насколько хватал свет фар, лежали валки скошенной пшеницы. Слышалось звяканье инструмента. Две темные фигуры копошились возле комбайна.

— Механик? Наконец-то!..